«Неживой зверь», анализ новеллы Тэффи

Публикация

Рассказ был впервые опубликован в московской газете «Русское слово» 25 декабря 1911 года. Он стал своеобразной манифестацией нового, «серьёзного» аспекта творчества Тэффи (до этого массовая газета «Русское слово» публиковала в основном её юмористические и сатирические рассказы) и недаром пять лет спустя вошёл в соответствующий сборник Тэффи и даже дал ему название (сборник «Неживой зверь» вышел в свет в 1916 году).

Жанр и литературное направление

Авантюрно-психологическая новелла «Неживой зверь» по своему мрачному, «декадентскому» колориту претендует занять место где-то рядом с прозой Леонида Андреева, на грани реализма и модернизма. Это одно из тех произведений, которые свидетельствовали о неком переломе в творчестве Тэффи. Если раньше эта талантливая новеллистка следовала в фарватере Чехова, то теперь в ней скорее можно видеть вдумчивую последовательницу Леонида Андреева.

Но даже этот последний не писал таких мрачных произведений из жанрово-тематической категории «рассказы и повести о детях, но отнюдь не для детей» (ср., напр., его «Петьку на даче»). Вообще трудно припомнить, чтобы в рождественских номерах русских газет когда-либо ещё, кроме как в «Русском слове» от 25 декабря 1911 года, вместо традиционного рождественского рассказа выходил столь вызывающе антирождественский, как «Неживой зверь».

Тема, сюжет, персонажи

Тема новеллы «Неживой зверь» – тотальная дегуманизация всей современной жизни начиная с самого детства, этот ещё столетней давности романтический ужас, пугало Кольриджа – «жизнь в смерти» (life in death). В этой дегуманизированной жизни все якобы живые давно мертвы, и только «неживой зверь» – плюшевый баран – живее всех живых: «Он был весь мягкий, с длинной кроткой мордой и человеческими глазами, пах кислой шёрсткой, и, если оттянуть ему голову вниз, мычал ласково и настойчиво: мэ-э!». За него, как за единственный источник жизни, цепляется маленькая Катя, которую взрослые последовательно и методично выталкивают в смерть – и в этом, собственно, состоит сюжет новеллы.

Если бы не события, начавшиеся в Российской империи в 1917 году, нам трудно было бы поверить, что полмиллиона русских читателей (таков примерно тираж «Русского слова») заслуживали такого поистине чудовищного наказания, как открыть рождественский номер газеты на третьей странице, где ожидался традиционный рождественский рассказ от любимого автора, клюнуть на традиционную первую фразу «На ёлке было весело» и затем, будучи крепко взятыми за шиворот, окунаться в концентрированный ужас и мрак своей собственной жизни. Люди «из высших слоёв» и люди «из народа» – все они составляют единообразный сонм призраков. Читателю в них, как гоголевскому герою, «ничего не видно, видны какие-то свиные рыла вместо лиц, а больше ничего». Ну разве что рыла не у всех свиные: у кого-то лисьи, у кого-то собачьи, у кого-то кошачьи, у кого-то птичьи, и ни у кого, кроме неживого барана, нет человеческих глаз.

Временные остатки человечества – дети: главная героиня Катя, «мальчик, которого высекли» и безымянная барышня, которая уже поняла, где грань между живым и неживым, но поняла по-детски, чисто формально:

« - Разве можно неживого зверя живым молоком поить! Он от этого пропадёт. Ему нужно пустышного молока давать. Вот так.

Она зачерпнула в воздухе пустой чашкой, поднесла чашку к барану и почмокала губами. <...> Для каждого зверя свой обычай. Для живого — живое, для неживого — пустышное».

Мастерство новеллистической композиции

В весёлой ёлочной экспозиции «Катя получила свой главный подарок — большого шерстяного барана». Зазвучал романтический мотив. Это пока ещё не неназываемый Кольридж, а это Гофман и Чайковский – «Щелкунчик», тоже неназываемый. Но Катя так хочет, чтобы «неживой зверь» ожил, так сказать, «объективно» («субъективно», для неё самой, он ожил в тот самый миг, как она его впервые увидала).

Однако уже в столь обнадёживающей, хотя и тревожной экспозиции зазвучал и мотив мрачной бытовой завязки. Мы прямо здесь, на ёлке, узнаём, что мама на Катю не обращает никакого внимания: «Баран поразил Катю и видом, и запахом, и голосом, так что она даже, для очистки совести, спросила у матери:

— Он ведь не живой?

Мать отвернула своё птичье личико и ничего не ответила; она уже давно ничего Кате не отвечала, ей всё было некогда».

Формальный конфликт завязывается дома, когда мы, во-первых, узнаём, что и папа уже давно ничего Кате не отвечал, и ему всё было некогда, и, во-вторых, понимаем, чем же они так заняты: мама тем, что изменяла папе, а папа тем, что пытался уличить её в измене, и вот наконец (прямо в той же завязке), это ему удаётся, и он выгоняет маму «вон».

Только теперь начинается развитие действия, когда всё ещё живая Катя и её живой «неживой зверь» остаются, совершенно беспомощные, на попечение злой няньки с кошачьей мордой, к которой ходят пьянствовать бабы с лисьими мордами и мяукают-тявкают на разные лады всё одно и то же:

«— А он ей… а она ему… Да ты, говорит… В-вон! А она ему… а он ей…»

И только «неживой зверь» живёт своей живой нормальной жизнью, которую ему придумала Катя: «Питался он карандашами, старой ленточкой, нянькиными очками, — что Бог пошлёт, смотрел на Катю кротко и ласково, не перечил ей ни в чём и всё понимал.

Раз как-то расшалилась она, и он туда же, — хоть морду отвернул, а видно, что смеётся. А когда Катя завязала ему горло тряпкой, он хворал так жалостно, что она сама потихоньку поплакала».

Но вот, как в «Щелкунчике», появляются крысы, постепенно наполняя собою весь дом. И если крысы – орудия смерти, то «лисьи бабы» – вестницы её:

«Вечером пришли лисьи бабы, принесли бутылку и вонючую рыбу. Закусили, угостили няньку и потом всё чего-то смеялись.

— А ты всё с бараном? — сказала Кате баба потолще. — Пора его на живодёрню. Вон нога болтается, и шерсть облезла. Капут ему скоро, твоему барану.

— Ну, брось дразнить, — остановила нянька. — Чего к сироте примётываешься.

— Я не дразню, я дело говорю. Мочало из него вылезет, и капут. Живое тело ест и пьёт, потому и живёт, а тряпку сколько ни сусли, всё равно развалится. И вовсе она не сирота, а маменька ейная, может быть, мимо дома едет да в кулак смеётся. Хю-хю-хю!»

Так развитие действия начинает драматически двигаться вверх, по нарастающей: Кате очень нужно, чтобы «неживой» стал «живым»:

«И опять баран не притронулся к сухарю.

— Что? Не можешь? Не живой ты, не можешь!

А шерстяной баран, неживой зверь, отвечал всей своей мордой кроткой и печальной:

— Не могу я! Не живой я зверь, не могу!

— Ну, позови меня сам! Скажи: мэ-э! Ну, мэ-э! Не можешь? Не можешь!»

Катя засыпает на мокрой от слёз подушке, и ей, как Маше в «Щелкунчике», снится сон, в котором её неживой любимец конечно же живой…

Но у Тэффи и сон не в руку: хоть наутро и мелькнуло что-то человеческое («неожиданно объявился папа»), но мелькнуло лишь на миг (папа вспомнил о дочке только «потому, что придёт учительница»).

«Нянька выбежала, вернулась, засуетилась.

— Пришла твоя учительница, морда как у собачищи, будет тебе ужо!»

И «ужо» немедленно свершилось: учительница велела убрать барана, но куда? Конечно «вон», т. е. туда же, куда папа выгнал маму.

«Катя молчала и жалко улыбалась, чтобы не заплакать. Нянька уносила игрушки, и баран мэкнул в дверях».

Сам мэкнул? Назревает кульминация, а вместе с нею и развязка, когда в свой последний час баран «вволю» намэкался «сам» (т. е. формальная цель развития действия парадоксальным образом была достигнута):

«Проснулась Катя на рассвете от ужасного, небывалого страха и тоски. Точно позвал её кто-то. Села, прислушалась.

— Мэ-э! Мэ-э!

Так жалобно, настойчиво баран зовёт! Неживой зверь кричит.

Она спрыгнула с постели вся холодная, кулаки крепко к груди прижала, слушает. Вот опять:

— Мэ-э! Мэ-э!

Откуда-то из коридора. Он, значит, там…

Открыла дверь.

— Мэ-э!

Из кладовки.

Толкнулась туда. Не заперто. Рассвет мутный, тусклый, но видно уже всё. Какие-то ящики, узлы.

— Мэ-э! Мэ-э!

У самого окна пятна тёмные копошились, и баран тут. Вот прыгнуло тёмное, ухватило его за голову, тянет.

— Мэ-э! Мэ-э!

А вот ещё две, рвут бока, трещит шкурка.

— Крысы! Крысы! — вспомнила Катя нянькины ощеренные зубы. Задрожала вся, крепче кулаки прижала. А он больше не кричал. Его больше уже не было. Бесшумно таскала жирная крыса серые клочья, мягкие куски, трепала мочалку».

А за развязкой этого новеллистического случая – с неумолимостью последует вся последующая Катина жизнь. И как точно предугадана последующая жизнь этого поколения, рождённого в начале ХХ века, всего «воспитанного сословия» нравственно рушащейся просто у читателя на глазах Российской империи: «Затихла вся, сжалась в комочек. Тихо будет жить, тихо, чтоб никто ничего не узнал».

По писателю: Тэффи